У каждого из нас есть в жизни моменты, за которые нам и больно, и стыдно. Стыдно за то, что в силу каких-то причин, которые в нашей жизни каждый раз находятся в большом количестве, мы не стали опорой для кого-то, кто так нуждался в нас и в нашей помощи. Больно оттого, что этого уже не исправить… Рассказ настоятеля храма в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» игумена Нектария (Морозова) основан на реальных событиях, но при этом остается предельно художественным. Он  об одиночестве, о боли и о чувстве вины, с которым очень трудно жить, но которое обычно и приводит нас к Богу. А Господь уже устраивает так, что впоследствии именно это чувство становится самой мощной защитой от иллюзий относительно самих себя. Подобный литературный жанр для проекта «Взгляд-Православие» не характерен, однако ради пользы, которую он может принести читателям, мы решили его опубликовать…
 
  Как часто это бывает – входит человек в твою жизнь вроде бы из ниоткуда. И уходит из нее, кажется, в никуда. Но, нет, нельзя прийти ниоткуда и в никуда не уйдешь. Все мы откуда-то и куда-то. Только так: мы не видели, как кто-то начал, но стали свидетелями того, как он закончил. А кто-то, чье начало успели проследить мы, точно так же проследит за тем, как не станет здесь нас…
  К чему я об этом? Да просто вспомнился мне такой человек – пришедший и ушедший, а, в общем-то, скорее и не уходивший, поселившийся вместо этого где-то далеко и глубоко в одном из уголков моего сердца. Там многие поселились – во многих уголках, да так, что и не выгонишь. Да я и не гоню.
  Но задолго еще до того, как он появился на моем пути, а точнее в редакционном кабинете, который я когда-то делил с еще несколькими коллегами, в моей жизни появилась собака. Давно это было, во все более и более удаляющемся детстве. Я люблю собак. Люди делятся на множество различных групп. В частности, есть две большие группы – те, кто любит собак, и те, кто любит кошек. И отличаются они друг от друга душевным своим устроением не меньше, чем их лающие или мяукающие питомцы. Но эта собака не просто отличалась, а здорово отличалась от всех – и от собак, и от кошек, и от людей, конечно. И все равно я ее очень любил. Она обитала в ванной, на стене – большая, железная, черная, с грустными и одновременно доверчивыми глазищами, и с такими же большими, как она сама, и такими же грустными ушами. На выставленных вперед лапах у нее висели полотенца, да и все висело, что вешали на них по случаю. Она была вешалкой.
  Я часто встречался с ней и всегда был этому рад, она была для меня как родная. Мне только очень жалко ее было – вот именно из-за этих ее глаз и ушей. Я даже плакал иногда, глядя на нее. Но утешался быстро: она ведь висела не где-то, а у нас в ванной, я знал, что здесь ее никто не обидит, по крайней мере, мы ее в обиду точно не дадим.
  Она вообще-то была из сказки. Помните, про солдата, которому старая ведьма дала огниво, благодаря которому он стал повелевать несколькими огромными псами? Они еще на сундуках сидели с монетами, охраняли их. И глаза у них были тоже огромные, оловянные. Вот из этой сказки она и была. Как ее звали, я не знал. Спросить не мог, а выдумывать имя не хотелось – зачем, ведь это было бы неправдой.
  Но я не о собаке, а о человеке, который появился у меня в кабинете. Или нет, я вспомнил сейчас: он там не появлялся, он туда позвонил. А встретились мы во дворе, потому как поговорить он хотел по очень важному, конфиденциальному вопросу. В одном из номеров у нас промелькнуло в определенном контексте имя… так скажем, имя, которое тогда было на слуху, а сейчас, думаю, почти что никому ничего не скажет. И вот, Леонид Александрович пришел мне кое-что о носителе этого имени рассказать – ему это казалось важным, а мне – интересным. Наш разговор и правда послужил отправной точкой в небольшом, но любопытном журналистском расследовании, однако суть не в этом. Суть в том, что мы с ним познакомились и как-то сразу сдружились, несмотря на разницу в возрасте – он мне, что называется, в отцы годился. И жизненный опыт был разным. Но  подружились. Тем более что лицо его мне тогда же показалось очень знакомым.
  Мы виделись нечасто. Я работал и одновременно учился, причем работой был увлечен, а учебой не так чтобы очень. Он  преподавал. Он был очень хорошим преподавателем, студенты его любили, хотя он и казался суховатым. В нем скрывался свой шарм: маленький, очень ладно скроенный, всегда безупречно одетый, сохранивший военную выправку… Леонид Александрович не был в полном смысле слова военным или был не просто военным, он был сотрудником ВКР – военной контрразведки, или, по тем временам, третьего главка КГБ СССР. Начинал на границе, потом – локальные боевые действия, затем – перевод в Москву, во второй главк, в контрразведку, рост по службе, перспективы. А потом конфликт с системой, которая в принципе не терпела конфликтов. Это было что-то сродни истории о Левше с его возмущенными, отчаянными криками: «А англичане ружья кирпичом не чистят!». Так и он не мог удержаться, чтобы, заговорив о Комитете (откуда его уволили, пропустив через освидетельствование у военного психиатра, после которого он только и мог устроиться на работу что дворником), не загорячиться и не повторить излюбленного: «Там шла охота на львов путем просеивания песка!».
  Лично я против такого способа ничего не имею. Более того, зачастую нахожу его не только очень продуктивным, а и единственно работающим. Но! Во-первых, просеивать песок, надеясь обнаружить льва, который сидит напротив и смотрит на тебя, – несусветная глупость. Во-вторых, задерживать каждую десятую песчинку «до выяснения обстоятельств», чтобы убедиться, что она точно не лев, – глупость еще большая. Примерно против этого Леонид Александрович и взбунтовался. Возможно, его и правильно отправили к психиатру – разве не безумие, будучи офицером Комитета, против Комитета бунтовать? Безумие, и еще какое.
  К тому времени, когда мы познакомились, от работы в КГБ, как и от работы дворником, остались лишь воспоминания. Правда, если воспоминания о втором, видимо, приходили нечасто, то те, что о первом, покоя не давали. Потому он и был беспокойным, невзирая на то, что в жизни по большому счету состоялся. А может, и не только поэтому.
  Ему казалось, что мы живем в неправильном мире, который надо менять. Он считал, что, понимая это, бездействовать нельзя. Здесь мы были совершенно солидарны. Расходились в одном: Леонид Александрович полагал, что возможны глобальные изменения к лучшему, а я, невзирая на юный возраст, был убежден, что изменить можно лишь себя и то, что тебя непосредственно окружает.
  Леонид Александрович называл и средство, необходимое для достижения поставленной цели. Надо, считал он, создать партию. Какую? – Хороших людей. Идея мне очень нравилась, она была простой и гениальной. При полном понимании ее фантасмагоричности, я не мог, тем не менее, противиться ее обаянию. Прошло еще немало времени, прежде чем я понял, что хороших людей не то что в партию, их и вместе-то зачастую надолго не соберешь – настолько они разные и настолько по-разному хорошие.
  Иногда мы виделись в городе, иногда я заезжал к нему в академию, где он преподавал, но чаще встречались у него дома. Конечно, я познакомился и с его семьей – с женой, обоими сыновьями. Ни с кем из них особенно теплых отношений у нас не сложилось, мы просто запомнили друг друга и при случае благодаря этому могли здороваться, не более того.
  Но было одно существо в их большой, хорошо обставленной и очень неуютной квартире, встрече с которым я всегда был рад. Конечно, это была собака. Она жила, в отличие от нашей, давно уже канувшей куда-то при очередном ремонте, в коридоре. На ней тоже что-то висело. Потому что она тоже была вешалкой.
  Чудная у нас была дружба. Чудная и вместе с тем очень трогательная. Один раз Леонид Александрович побывал у меня дома. Я был молодым человеком, думал о семейной жизни, встречался с девушкой. Так получилось, что они тогда встретились, правда, толком не поговорили даже: он зашел ненадолго, мы тоже куда-то спешили. Да это и не важно было: мы вскоре с ней расстались.
  А с Леонидом Александровичем общаться мы продолжали. Как-то зимним вечером он провожал меня от дома до метро. Я и сам бы дошел, не заблудился, да и не обидел бы меня никто, но, видимо, он о чем-то хотел со мной поговорить. Хотел.
  – Знаете, Роман Петрович, – он почему-то всегда называл меня по имени-отчеству, – вы зря переживаете.
  – Переживаю о чем?
  – О том, что расстались. Она была вам совершенно чужой.
  Я и сам это понимал. Но душа все равно ныла. А его слова меня почему-то утешили…
  – Почему вы так думаете?
  – Я просто обратил внимание, как она на вас смотрела. Ей не было дела ни до того, кто вы, ни до того, чем вы живете. Не переживайте, правда. Вы знаете, у вас есть я…
  Было холодно. Мы вышли к огням оживленной улицы и остановились попрощаться у застекленного павильона с красной буковкой «М» над входом.
  – Леонид Александрович, вы знаете, у вас в коридоре собака висит… У меня когда-то в детстве тоже была такая…
  Я не помню, как мы тогда простились, не могу даже толком объяснить, с чего я об этой собаке, то бишь вешалке, заговорил. Хотя, пожалуй, могу. Он сам чем-то был на нее похож, сам не знаю чем. И уши у него были совсем не такие развесистые, и глаза маленькие, узко поставленные. Разве только в очках они казались большими и грустными. Грустными они и правда были.
  Жизнь складывалась так, что на месте мне сидеть приходилось мало. Поездки, встречи – это было интересно, хотя и выматывало, опустошало порой душу. Но в молодости энергии много, и сил на многое хватает. В том числе и на то, чтобы бежать, бежать вперед, не зная наверняка, зачем, пока что-то тебя не остановит.
  Какое-то время мы почти не общались. Перезванивались. Он по моей просьбе «сдал» мне своего товарища, работавшего в одной из служб, образовавшихся при дроблении КГБ. Мы славно с этим товарищем побеседовали в его машине, припаркованной рядом со станцией метро «Лубянка». Вышла не менее славная, хотя и пустоватая статья.
  Как-то съездили вместе с Леонидом Александровичем и еще одним моим хорошим знакомым к бывшему министру союзного правительства, к которому имели общие вопросы. Как-то я попросил его помочь мне с покупкой газового пистолета.
  Но в целом мы почти не виделись. Перезванивались иногда, он говорил неизменно:
  – Надо бы встретиться.
  – Обязательно, – также неизменно соглашался я.
  – А у меня для вас лежит подарок. Я открутил вешалку, она упакована и ждет вас.
  Я был ему искренне благодарен. Но никак не получалось увидеться и подарок тоже получить не удавалось.
  А потом… Я даже не помню, что потом. Помню, что было лето. Были какие-то дела, какие-то события и переживания. Я только приехал из какой-то командировки, срочно надо было отписываться, друг расстался с невестой прямо накануне свадьбы, но не мог без нее жить, и надо было их мирить, по квартире бегал щенок-овчаренок, окрасом похожий на лисицу и совсем настоящий, ничуть не похожий на вешалку… И как-то сквозь звонки друга и его невесты, сквозь лай щенка прорвался звонок, сразу заставивший забыть обо всем остальном.
  – Это Алексей Владимирович, знакомый Леонида Александровича…
  Со времени нашей последней (и единственной) встречи прошло почти полгода, но я его сразу узнал – с ним мы говорили о разных не очень секретных секретах неподалеку от места, где когда-то царил железный и оттого холодный и бездушный Феликс.
  – Леонид Александрович пропал.
  Пропал. Ушел из дома. Исчез и не появлялся несколько недель нигде. Жена забеспокоилась и стала звонить по знакомым. И поскольку забеспокоилась и стала звонить именно что через несколько недель, я почему-то совсем не удивился, когда услышал, что он пропал. Я только вспомнил холодную, неуютную квартиру, вспомнил зимний вечер и дорогу от дома до метро, вспомнил слова:
  – Ей не было дела ни до того, кто вы, ни до того, чем вы живете…
  Наши возможности поиска были ограничены: всех расспросили, никто ничего сказать и даже предположить не мог. Душа страшно ныла. Все валилось из рук. Я мог только молиться о нем. Но и после молитвы душа ныла так же, а может быть, и еще сильней.
  А через два дня позвонил Алексей Владимирович.
  – Леонида Александровича нашли.
  – Где?
  – В гараже. Поехали?
  – Да.
  – Я за вами заеду.
  Мы долго и трудно преодолевали короткий, в общем-то, путь. Сначала нас остановили – уже не помню за что. Потом мы где-то застряли в пробке. Потом сломалась машина. Так или иначе, но к гаражам мы подъехали уже тогда, когда тело Леонида Александровича увезли.
  Он закрылся в машине и включил двигатель. Смерть наступила от отравления выхлопными газами. Никто не скажет теперь, что творилось в его душе перед этим. Никто не скажет и о том, было ли это самоубийство или же ему просто стало плохо – у него было больное сердце, и он вполне мог потерять сознание. Никто вообще ничего не скажет…
  – Помогите мне привести машину в порядок, – сказала жена Леонида Александровича.
  Мы молча взяли тряпки и ведро. Также молча мы вычищали с ковриков и из-под них копошившихся там червей. Молча сидели в машине, пока Алексей Владимирович вез меня домой. Он первый нарушил молчание, когда, уже подъезжая, сказал:
  – Знаете, что она мне сказала, когда мы только приехали?
  – ?
  – Алеша, ты мне машину эту продать поможешь? Только не говори никому, что он в ней. Ладно?
  На похороны никого не позвали. Кроме нас с Алексеем Владимировичем и моей мамы. Ее не звали на самом деле. Просто они были знакомы, у них были общие ученики… А куда звать? И похорон-то не было. Был крематорий и всего несколько человек. Ни друзей, ни учеников. Ни прощального слова. Точнее, его не было бы, если бы там не было моей мамы. Она просила у Леонида Александровича прощения – за себя и за каждого из нас. Голос срывался, он звучал в почти пустом зале, как ожившая боль. Боль Леонида Александровича и боль за него.
  Когда все было закончено, его жена отвела меня в сторону.
  – Вот, у него лежало, он хотел вам передать… Глупость, конечно…
  Она отдала мне что-то, завернутое в бумагу. Я знал, что это.
  Теперь у меня было две собаки. Одна – скакала по полу, радуясь нашему приходу, радуясь просто тому, что есть мы, и еще больше тому, что есть она. Другая заняла свое место в ванной.
  Но я не повесил на нее свое полотенце. Я вообще ничего на нее не вешал. Я снял ее со стены через несколько дней, потому что больше не мог смотреть ей в глаза. Я каждый раз читал в них:
  – Вы не переживайте. Знаете, у вас есть я…
  С тех пор прошло уже много лет. Почти столько же, сколько мне было в то время. Я пытаюсь делать добро. Иногда мне кажется, что у меня это получается. Иногда я даже думаю, что делаю много добра.
  А потом вспоминаю снова и снова: у него меня не оказалось. Он не оставил ни завещания, ни записки, он, такой внимательный, такой педантичный, не позаботился ни о чем. Кроме как о том, чтобы эта лопоухая и лупоглазая вешалка добралась, наконец, до меня.